[indent] Она разливает свою жизнь по бутылкам // банкам // флаконам, закрывает прочными крышками, и расставляет по полкам. В этой банке смерть родителей [она до сих пор помнит запах // вонь сожженных тел под обломками родного дома]. Следующая банка выкрашена в истошно_кричаще алый цвет, что не просветить ни одним фонарем, не соскрести никаким ножом. Этот цвет всегда будет идти лейтмотивом в будущем, всегда будет повязывать грудную клетку атласным бантом на два узла. Она навсегда возненавидит его, да только вот вся забава в том, что с ее то работой не сталкиваться с ним невозможно. И она проводит пальцами по отполированной поверхности своей импровизированной красной комнаты, оставляя влажные следы. Хочет улыбнуться - и не может. Слишком гадко. В еще одной банке - служба в кгб и выброшенный на дно Невы моральный компас [что периодически поблескивал своими стрелками из глубоких не_чистых вод]. Тогда она была другой, не_такой. Тогда все было проще. Наверное. Тогда она могла быть двуличной и это не перемалывало ее вживую, не оставляло незаживающих порезов где-то в области сердца [если таковое вообще имелось]. И пальцы легкой поступью касаются крышки этой банки, пытаясь хотя бы тактильно вспомнить то, что закупорено. Глубокий вдох и - забыть выдохнуть. До рези в легких. Есть еще одна банка, ее Нат прячет далеко в тени, в самом дальнем углу своей комнаты, на совершенно посторонней полке. Туда не проникают лучи света, там она сама старается никогда не касаться. Будапешт. - Нахожу лишь то, что тогда жизнь будет слишком скучной, да и кухонный фартук мне не идет, у нас с ним сложные отношения. Она давит в себе болезненную ухмылку и отпускает напряжение собственного тела. Прислоняется к противоположной стене и медленно "обтекает" по ней. Пальцами нащупывает выбитые ребра, от мерзкой боли прикусывая губу, и тут же чувствует металлический вкус на языке. Гадко. - И кто сказал, что трепать нервы таким как ты не доставляет мне удовольствие? Лучшая защита - нападение, и русская обороняется [и надеется, что он не заметит нарочито долгого взгляда из-под полуопущенных смольных ресниц], и списывает все на эффект шока и временной нестабильности психики, покоцанной чем-то [кем-то] извне. Голос слишком хрипит толи от пробитого легкого, толи от чего-то еще, а она всего лишь пытается откашляться. Всего лишь.

[indent] Она научилась хорошо играть, научилась расставлять всю свою гребаную жизнь как идеально выверенную шахматную партию с заранее спрогнозированным финалом. Шах и мат, и на все про все - лишь несколько ходов. Она хотела [видят боги!], чтобы и с ним все было также, чтобы перестало ссаднить и ныть, чтобы дышать стало легче, а нажать спусковой крючок - проще. Хотела... но впервые в жизни споткнулась. За его взгляд, за его стрелы, за его улыбку... просто за то, как он дышит. Она прижималась носом куда-то в область его шеи в те моменты, когда он размеренно дышал ночью. Когда была почти_уверена, что он спит. Что не увидит // не узнает... о ее слабости. О том, что сам не сознавая этого, он стал ее стокгольмским синдромом. Да, то, что произошло в Будапеште, там и останется, и она прочно перетягивала канатами все то, что мешало осуществлению этой идеи. Делала вид, что сладко спит, и старалась не вздрагивать от его касаний [и больно щипала себя за руку под одеялом]. Нежно_наивно_почти легко улыбалась в ответ, когда утром лучи солнца касались темных занавесок [а внутри себя душила белоснежных котят]. Оставляла невесомый смазанный поцелуй на шершавой мужской щеке, прежде чем уйти. Да, всегда уходила первой. Сама. Потому что знала, что так будет правильно, так будет честнее... а после заливала в себя бутылку виски безо льда [русская водка почему-то не приносила нужного эффекта] и балансировала почти нестабильным телом на подоконнике шестьдесят восьмого этажа. Один шаг мог решить все, но и здесь она была слишком слаба и не делала его. На следующее утро заряжала кольт, брала несколько запасных обойм и уходила на тренировочные базы. Кто-то, чтобы справиться с внутренними демонами рвет бумагу, кто-то убивает. Она относила себя ко второй категории. И, главное, стараться не сталкиваться взглядами.

[indent] Она бессмысленно и безрезультатно душит в себе слезы там в Берлине, когда рвет собственную блузку на полоски, чтобы наложить хотя бы подобие повязок на пулевые ранения. Затылком чувствует отлетающие рикошетом пули позади себя, прикусывает со всей силы нижнюю губу и честно старается не реветь. Не получается. Ничего не получается! Белая ткань слишком быстро покрывается бурыми пятнами и она уже видит тремор собственных пальцев. И в итоге надрывно выстанывает свое отчаяние перед сложившимися обстоятельствами. - Для этого ты должен выжить... Слышишь? Обещай мне?! - покрывает своими пухлыми губами его и практически вдыхает в него эту фразу, прежде, чем очередная пуля не заставит ее вскрикнуть от боли от простреленного плеча.

[indent] Гражданка положила раскол не только между Роджерсом и Старком, гражданка стала рубиконом их недо_отношений. Он давно собирался в отставку, ей же некуда уходить. Без него. - Мы ведь все еще друзья?.. И русская надеется, что это так. Фьюри докладывал, что Сокол укатил в поднебесную, что только ему с его способностями есть шанс разрулить тот кровавый замес, что устроили якудза. Она слушала все это и верила, что так будет лучше. Что так и должно быть. Перекатывала в подушечках пальцев шариковую ручку и снова включала в себе искусную актрису. Даже Беннер поверил в свое время. А ей нужно было всего лишь забыться. Хотя бы так.

[indent] Щелчок стер с лица этой грешной вселенной половину живых существ, и Таша громко и надрывно ревела, что сама не развеялась в прах. Она обрывала все известные номера телефонов, поднимала все те контакты, что еще остались в-живых после ее деятельности в кгб, глотала без воды и молока все то, что ранее противоречило собственным принципам. Все в никуда. От него не было вестей, и она презирала себя за то, что тогда [до щелчка] не переборола себя и не наладила с ним контакт. И пули в цель уже не спасали, приходилось голыми руками истерзывать грушу для битья [до тех пор, пока костяшки не покроются кровью. до тех пор, пока кричать уже не будет сил. до тех пор, пока боль душевная превратится в физическую. пока сама не начнет действовать механически]. И тогда снова шестьдесят восьмой этаж, снова такой знакомый подоконник, и снова всего лишь один шаг до пропасти. Только если раньше ей было за что держаться здесь, то сейчас якорь утрачен. По русским религиозным традициям для упокоения души надо бы было сходить в церковь и поставить восковую свечу, но за все пять лет она так и не смогла этого сделать. Не смогла смириться. Не смогла принять. И она снова глотает слезы в перемешку с горьким виски, чувствует как легкий ветерок колышет края шелкового халата и смотрит затуманенным взглядом на простирающиеся внизу огни ночного города.